В истории русского искусства нет других столь экспрессивных рисунков к повестям Гоголя («Вий», «Тарас Бульба», «Пропавшая грамота»). Любимый писатель художника вдохновил его на одну из самых эффектных графических серий, исполненную, по выражению Игоря Золотусского, «в вихре восхищения и ужаса».

Эксклюзивное издание и по составу произведений (большинство из которых ранее не публиковались), и по дизайнерскому исполнению. От быстрых скетчей до программных картин, от «масок» до возвышенных ликов и тонкого психологизма. В статье, написанной специально для этой книги, культуролог Паола Волкова ставит Зверева в один ряд с гениями, определившими пути мирового искусства в самопознания человека.

Каждый лист Анатолия Зверева по-своему гениален и самоценен. Но именно в альбомном варианте, когда, оттолкнувшись от одного мотива, художник импровизирует и на каждой новой странице дает все более и более выразительные ракурсы и образы, возникает то ощущение совершенства, которое всегда потрясало его зрителей.

Тот факт, что сразу по выходе в свет каждое издание Музея "АЗ" становилось библиографической редкостью (первые тиражи были раскуплены почти полностью), получало награды (NONFICTION, шорт-лист премии "ЖАР-ПТИЦА") и высокие оценки авторитетных критиков, говорит о востребованности книг и альбомов, связанных с именем Анатолия Зверева, об актуальности и своевременности наследия великого художника. Именно поэтому издательский проект Музея АЗ обречен на продолжение: Зверев будто подмигивает нынешнему читателю, приглашая его следовать за собой, и делает свой знаменитый широкий шаг, исчезая за очередной обложкой. На каждой странице — живой и меняющийся мир Зверева, в каждой книге — совершенно новый образ самого художника. И эти образы неиссякаемы.

Выставка «На пороге нового музея» не только представила концепцию экспозиционного пространства будущего Музея АЗ, но и познакомила широкую публику с удивительными книгами и иллюстрированными альбомами. В течении года Издательский проект Музея АЗ подготовил уникальные издания работы Анатолия Зверева и его иллюстрации к мировой классике. Именно эти издания стали предметом детального и пристрастного внимания искусствоведов, литературоведов, писателей и издателей.
В разговоре принимали участие ведущие литературоведы — Лев Аннинский, Игорь Золотусский и Евгений Сидоров, искусствоведы - Лола Звонарева, Михаил Каменский, Кира Сапгир, Андрей Сарабьянов, Лидия Иовлева, писатель Петр Алешковский, журналист Артем Голенков, арт-куратор и автор Издательского проекта Полина Лобачевская.

Будущий Музей АЗ представляет Зверева и как героя большого количества книг, поразительного иллюстратора великой литературы — от Апулея до Гоголя. Здесь, в поднятых архивных материалах, в грандиозном труде издателей, Зверев предстает в совершенно новой ипостаси — умного, тонкого, проникновенного иллюстратора. И не просто иллюстратора — каждого из авторов Зверев видит через призму своего собственного восприятия — личности, общества и времени.

Зверев увидел Гоголя. И Зверев оказался на абсолютной высоте. И в выражении томительной страсти, и чувства, и в изображении красоты. Мне кажется что Зверев вынул из своей души то, что его давило, тревожило, а, может быть, и страшило, и перенес на эти листы. И передал нам свое ощущение, как никто из художников, которые иллюстрировали Гоголя. Это, может, расходится с какими-то сюжетами Гоголя, но не расходится с гоголевским представлением о черноте, которая существует в душе человека. «Страшна душевная чернота» - писал он в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Гоголь не стал углубляться в это подполье, но оно его испугало и потрясло. Теперь, когда мы держим в руках зверевскую «Гоголиаду», становится понятно, почему Гоголь оказался рядом со Зверевым - Гоголь дал возможность высказать то, что Зверев не высказывал в своих портретах. В иллюстрациях видны восхищение и ужас, ужас, который внушает не столько Гоголь, но сама жизнь.
Я очень люблю Гоголя. А в последние дни я полюбил и Зверева тоже. «Гоголиада» - книга, которая состоит из вольных иллюстраций. Но это не легкое вальсирование. Зверев был взрывным, своего рода катастрофическим талантом. И его иллюстрации похожи на состояние, когда человек оказывается в вихре вдохновения, он превращается в странное существо, которое, может быть даже, не имеет разума, у которого есть только зрение, и мир входит в него через расширенные зрачки. Книга прекрасна тем, что она прорежена текстами Гоголя. Зритель, читатель может читать книгу дважды — читать Гоголя, а потом вглядываться в иллюстрации Зверева. Прекрасно, что выделены строки, которые проиллюстрированы Зверевым. Это создает ощущение не столько научного, сколько глубоко человеческого подхода к глубоко человеческому творению. Образ этих книг, их исполнение, предсказывает нам, каким будет музей Зверева. Он будет событием, которое, как и природа таланта Зверева, будет взрывом.

Удивительна «Гоголиада», но удивительна и книга «Зверев. Любовь». Книга не может не вызвать интереса во всех отношениях — в первую очередь сама необычность этой любви. Но в книге это подано так, что эти чувства выглядят чисто и прозрачно, не возникает сомнений в том, что есть в этом что-то странное, лишний раз убеждаешься, что настоящая любовь — любовь чистая. Анатолий Зверев и Оксана Асеева были подлинно счастливы и книга показывает, как два одиноких человека избавили себя от одиночества. Прекрасные иллюстрации, поразительно выстроена драматургия коротких и емких комментариев, композиция из стихов и слов Зверева. Это — не книга, это — создание. Поэма в прозе и в иллюстрациях.
Книги, представленные издательским проектом Музея АЗ, представляют Зверева совершенно с другой стороны. Мне казалось, что я знаю Зверева, но я не предполагала, что это — настолько серьезный, глубокий и самостоятельный художник. Теперь видишь, что это не просто гениальный самородок и чудак, а очень умный художник и человек.

Все книги изданы так, будто ты ходишь по нескольким разным выставкам. Даже когда Зверев пишет акварелью, гуашью, маслом, тушью, он просится в альбом, и по формату и по стилю, и по движению, и подобный вид издания абсолютно раскрывает Зверева.
Огромное впечатление производит альбом автопортретов. Женские портреты, многочисленные, похожи друг на друга, но когда ты видишь автопортреты, то здесь только глаза - одни и те же, и в них отражены совершенно разные состояния мира и человека, который смотрит на тебя. В автопортретах - история жизни художника и история жизни вообще. На зверевских автопортретах ты видишь печаль, мудрость.
Зверев не примыкал ни к какому направлению. Он хотел жить свободным, и он хотел быть свободным в то время, когда это было невозможно. Он по своей модернисткой манере, он по духу был близок к эпохе Возрождения. Он пробовал все — вот он пишет стихи любимой женщине, но это стихи художника, для него важны цветовые детали, удары кистью. Он писал и прозу, и трактат об искусстве вслед за Леонардо. Вы посмотрите, какие у него были амбиции, про которые он не любил говорить и никогда вслух не говорил. Он хотел мыслить о мире, как Леонардо, и это тоже создает впечатление большого одинокого художника, который не в стае, не ходит на совместные мероприятия, но страстно желает понять мир и себя в мире. Несколько дней назад я даже не думал об этом. Но появились эти книги. Появились сюжеты и иллюстрации. Я никогда не видел таких иллюстрации к Овидию — чудо! Они абсолютно лишены прямой «мирискусснической» эротики. Это не Сомов, да это и не Пикассо, между прочим. Нет они не эротичны, и непонятно даже, как это сделано. Так шла его рука, и это настоящее чудо и настоящая тайна.

Не буду говорить о «Гоголиаде», об Апулее и о книге «Зверев. Любовь». Я скажу о «Ста автопортретах». Я стал в них вглядываться и поделюсь с вами тем ощущением, которое я оттуда извлек. Берете любой портрет, или из ранних пятидесятых, он не прямо смотрит, а отведет куда-то глаза и под каким-то углом твой взгляд своими глазами находит, и ты понимаешь, что не просто он в глаза тебе посмотрел, а что-то произошло и он твои глаза нашел. Это — в ранних, ясных, реалистических автопортретах. Иногда кажется, что он — в модной шапочке, иногда, что в смятой буденновке. Это не важно, просто это — то самое путешествие взгляда, которое тебя приковывает. Есть автопортрет ростовой — а вокруг — пусто. Пусто вокруг. Где ты, неважно. Только взаимодействие.
Я помню, как в шестидесятые я ходил по всяким полузапретным мастерским. Полузапретные тусовки художников — это всегда большой стол, некоторое количество мастеров, которые пробрасывают бесчисленное количество листов без особых замечаний. Я стою и смотрю, как эти листы пробрасывают, и вдруг что-то меня толкнуло, и я издал возглас «А это что?». «Зверев» - ответил мне хозяин, не углубляясь. Так это имя вошло в мое сознание. Я мучительно стараюсь вспомнить, что было изображено на этом листе такого, что я сразу вскинулся. Это был черно-белый рисунок, и соотношения штриха и пятна было таковым, что мгновенно отпечатывалось в сознании. Нужно быть большим мастером, чтобы эти вещи на листе вступали между собой во взаимодействие и работали. Потом, когда мне попадались работы Зверева уже с цветовыми пятнами, я поражался, как это неожиданно, и как при этом естественно. Как это может быть? А вот смотришь портрет — штриховка, пятна, ничего невозможно понять, но сразу же осознаешь, где глаза. Сразу видишь глаза. В глазах, как я стал понимать, все и дело.

Буквально несколько слов о книге «Сто автопортретов». Это не просто книга — это дизайн-объект, где текст взаимодействует с автопортретами, и если вспомнить, то слово, буква, фраза выступает в картинах Зверева часто самостоятельным выразительным элементом. Здесь части приходят во взаимодействие, книга, как творческая работа. Меня заинтересовала тема — для массового зрителя Зверев открывается впервые. Невозможно пройти мимо того, что художник рисует себя на протяжении многих лет. Это — самолюбование? Нет, это, скорее, пристальное внимание к тому что происходит внутри самого человека, и недаром художник выбирает для себя коронный жанр - жанр автопортрета. Это не салонность, это - сфокусированность на человеческом масштабе. Поэтому он очень понятен и востебован у современного зрителя, который хочет разобраться в себе. В современной культуре стал очень популярен жанр автопортрета — люди фотографируют самих себя и размещают свои фото в социальных сетях. Новые технологии дали человеку инструмент изображения и фиксации себя и мира вокруг. У Зверева этот инструмент был уже тогда. Но этот инструмент не просто сканировад, он анализировал и пропускал сквозь себя.

Безусловно молодежи Зверев близок своей свободой и независимостью. В моей жизни произошло огромное событие, когда после того, как мы с Лидией Кудрявцевой написали книги об иллюстраторах Андерсена и 14 лет этим занимались, Наталья Опалева и Полина Лобачевская показали вот эти 40 работ — иллюстрации Зверева к сказкам Андерсена. Музыкальность линии, завершенность каждого рисунка вызвали восхищение, но самое потрясающее, что каждая из 5 сказок обрела свое, зверевское, прочтение.
Мы знаем, что Андерсен любил уподоблять себя гадкому утенку, но, например, в «Свинопасе» и в «Соловье» единственный положительный герой — это соловей, символ художника, независимого свободного, который поет свою песню при любых обстоятельствах, но ему нужно быть свободным. Мы видим, с какой любовью и нежностью Зверев рисует этого соловья, мы видим «зверевский» глаз в этой чудесной птице. В «Новом платье короля» — толпа агрессивна, враждебна. Зверев сочувствует этому осмеянному и растоптанному толпой королю. Для каждой сказки Зверев приготовил удивительные обложки. Мне удалось показать эти книги на Трауготовских чтениях в Петербурге, и я представила там не только книги, но замечательно продуманную издательскую программу. Мы можем говорить о том, что уже есть издательский дом при новорожденном музее. Эти работы, эта графика получили очень высокую оценку не только искусствоведов, но и самого большого авторитета петербургской книжной графики Александра Траугота, который рисовал Андерсена всю жизнь, рисовал и Апулея.
Зверевские прекрасные сорок работ пролежали 50 лет в архиве и если бы не Наталья Волкова, которая извлекла их, не Наталья Опалева, которая помогла издать — изысканно, блестяще, мы бы и не узнали бы такого Зверева - прекрасного книжного графика. Великий художник 20 века, мастер, вышел в достойном оформлении. Главное, чтобы издательская программа имела продолжение — анималистика, старая Москва и, конечно же, документальная биография — это будущее.

Сегодня мы все воспеваем Толю Зверева. Я смотрю на фотографии Толи, который идет здесь на фоне черной ленты, погруженный в себя, с погубленными глазами, и я вижу рисунки, где те же глаза, но глаза сияющие. Меня поражает, что на всех портретах, даже у изображений зверей сияющие глаза. И нет ощущения музейности. Здесь все такое живое, что у меня есть ощущение, что Зверев-человек преобразился и он остался, и он - здесь. Это музей-человек. Я помню выставку дадаистов в центре Помпиду, когда все эти гениальные хулиганы оказались разложены по полочкам и под каждым ярлычок, я подумала, что все эти ниспровергатели канонов были бы недовольны этой выставкой. Конечно, Зверев не был ниспровергателем канонов, но мне кажется, что он был бы очень доволен, потому что он бы понял, что это и есть он тоже.
Зверев приходил в гости, а когда он уходил, то оставались его рисунки. Многие из них были шедеврами. Я лично видела, как он трудился над Апулеем, я видела, как в этом московском обыденном человеке пробуждался другой мир, другой миф. Зверева всегда можно было узнать по одной линии, проведенной по листу бумаги. Это признак изысканности художника. Нам казалось, что этого никто никогда не поймет. И вдруг все почувствовали, что все они будут в вечности и первым на этом пути оказался Зверев.

Размышляя о месте Зверева в русской и советской иллюстрации, я открыл неожиданные для себя вещи. Если говорить о русской книжной иллюстрации, то можно сказать, что это традиция, идущая от Мира Искусства, это реалистическая традиция - достаточно вспомнить имена Добужинского и Бенуа. Потом эту традицию унаследовало советское время, были прекрасные советские иллюстраторы (Верейский, Шмаринов). Эта линия ясна и видима. Но в эту традицию Зверев никак не вписывается.
Получается, что единственное, к чему близок Зверев и единственную традицию, которую он соблюдает, это традиция русского авангарда и футуристических книг. Зверев совершенно самостоятельно, ярко, артистично, эмоционально делает рисунки, свободные по отношению к традиции и свободные по отношению к тексту. Сразу вспоминаются рисунки Ларионова в текстам Хлебникова 1914 года. Зверев-иллюстратор - продолжатель именно этой русской традиции. С другой стороны, я мог бы сравнить Зверева с Пикассо. Пикассо тоже иллюстрировал античность. Но если сравнить Зверева и Пикассо, то можно смело сказать, что Зверев в чем-то даже лучше Пикассо. Место Зверева в мировой книжной иллюстрации очевидно, но пока никем не обозначено. Нам следует оценить его, как книжного художника, потому что это — непривычный Зверев и для публики и для специалистов.